Марсель Пруст (1871—1922)

При жизни Марсель Пруст не был знаменит, несмотря на престижную Гонкуровскую премию, присуждённую ему за роман «Под сенью девушек в цвету» (1919 г.), и орден Почётного легиона (1920 г.). Вторая же половина XX века прошла под знаком всё более усиливающегося интереса к его творчеству. Устойчивыми мифами и легендами окружено имя Пруста — завсегдатая великосветских салонов, одного из блестящих денди уходящей эпохи рубежа веков и затворника, тяжело больного человека, целиком отдавшегося титаническому труду над великой эпопеей «В поисках утраченного времени» (1913— 1927 гг.).

Марсель Пруст
Марсель Пруст

Пруст был вхож не только в аристократические салоны, но и в салоны литературные. Он встречался с Альфонсом Доде, Ги де Мопассаном, Эмилем Золя, Анатолем Франсом и Оскаром Уайльдом. Пруста везде охотно принимали, но никто не принимал его всерьёз. Его знал весь Париж, но, по сути, не знал никто.

Детство будущего писателя продолжалось гораздо дольше, чем у обычных детей. Ранимый, впечатлительный, он не мог заснуть без материнского поцелуя. Этот вечерний поцелуй, связанные с ним тревоги и радости не раз появятся на страницах произведений Пруста.

П. Боннар. Букет. 1926 г.
П. Боннар. Букет. 1926 г.

Жизненный опыт писателя — неиссякаемый, бесценный источник творчества. Первое его произведение, сборник «Утехи и дни» (1896 г.), выросло из наблюдений за модными светскими салонами. Однако наблюдательность Пруста особого свойства. Критерий истины для него — впечатление. «Чтобы изобразить жизнь, я хочу её пережить. Это общество станет для меня предметом изображения, и я не достигну сходства, если не буду иметь образца».

Следующая веха на пути к знаменитому произведению «В поисках утраченного времени» — неоконченный роман «Жан Сантей», опубликованный спустя тридцать лет после смерти писателя. В самом его начале Пруст пытается определить своё отношение к искусству: «Нам предстояло понять, каковы неизбежные метаморфозы и тайные связи между писателем и его творчеством, действительностью и искусством... между внешней оболочкой жизни и подлинной реальностью...».

Мир действительности, или «очевидности», по Прусту, — это мир «грубого и ложного восприятия, направленного на предметы». Подлинная реальность, с его точки зрения, содержится «у нас в душе», «художник должен слышать лишь голос своего инстинкта».

Герой романа Жан Сантей обнаруживает черты сходства со своим создателем: это и слабое здоровье, и обострённая чувствительность. Однако Пруст не воспроизводит события собственной жизни, а стремится воплотить бесплотную, ускользающую реальность впечатлений. Он одновременно обращается к различным органам чувств — зрению и обонянию, слуху и вкусу, создаёт единую симфонию ощущений: «Такой он увидел нежную верхушку молодого куста сирени, изображённую с той невыразимой свежестью, о которой рассказать может только её неповторимый аромат. А может, белый и розовый боярышник напоминал ему творог со сливками, ставший розовым — оттенка боярышника, — когда он однажды размял в нём клубнику: с тех пор это было его любимое лакомство... Быть может, благодаря этому сходству он заметил и полюбил розовый боярышник: эта страсть неотделима от воспоминаний о вкусной еде, о жарких днях и добром здравии».

Пруст не опубликовал своего романа, так как чувствовал несоответствие замысла и формы. Всё раннее творчество Пруста было подготовкой к главному делу его жизни — циклу романов «В поисках утраченного времени».

Это произведение, состоящее из 15 книг и 7 частей, создавалось тяжело больным человеком, из-за острых приступов астмы вынужденным жить в тёмной, обитой пробкой комнате. Защищённый от шумов и запахов внешнего мира, он заново «творил» вселенную, контакт с которой стал для него невозможен.

«В поисках утраченного времени» воспринимается как форма возрождения прошлого. Неуловимые впечатления души становятся для писателя критерием истины: «Тем истинам, которые наш ум черпает... в мире очевидности, недостаёт глубины, они менее значимы для нас, чем те, что мы помимо воли получаем от жизни в одном - единственном впечатлении, материальном, поскольку воспринимают его органы чувств...».

Повествование ведётся от первого лица; лирическое «я» рассказчика полностью сливается с авторским (рассказчик болеет астмой, обожает мать, печатается в газете «Фигаро»), но оно растворено и почти во всех других персонажах; писатель щедро наделяет их фактами из своей биографии.

Из сознания Пруста вырос огромный мир более чем на трёх тысячах страниц: это не только его собственная жизнь, но и жизнь Франции рубежа XIX—XX вв., и Первая мировая война, и дело Дрейфуса, и даже революция в России. В создании эпического пласта повествования писатель опирался на традицию Бальзака, переосмыслив её. Бальзак считал, что «чувство — соперник понимания, а действие — антагонист мышления». Пруст, напротив, сосредоточивает внимание на детальном анализе чувств и ощущений, а размышление превращает в основное действие своего произведения.

Рисунок М. Пруста в рукописи романа «Под сенью девушек в цвету»
Рисунок М. Пруста в рукописи романа «Под сенью девушек в цвету»

Прототипами многочисленных персонажей романа (от служанки Франсуазы до аристократической и буржуазной элиты — Германтов, Вердюренов, Норпуа, Свана) стали родственники и знакомые писателя. Но в противоположность Бальзаку Пруст избегает категорических характеристик. Его «портреты» отличаются расплывчатостью, неопределённостью черт. Один и тот же человек изображается в романе по-разному, в зависимости от того, кто его воспринимает.

В чувстве любви у Пруста нет предмета любви, а есть лишь любящий, его переживание, тончайшие переливы которого и стремится разъяснить писатель: «Сван анализировал свою ревность с такой проницательностью, словно специально привил себе вирус ревности, чтобы её изучать». Так рассказчик старается обобщить ощущения внутреннего мира, создать универсальную модель человека вне времени и пространства. «Собирая воедино наблюдения за ужином, из набросков я получил рисунок, представляющий собой некую совокупность психологических законов».

В дневниках Пруста есть такая примечательная запись: «Передать наше видение раньше, чем на него наложил деформирующий отпечаток наш рассудок (под видением подразумевается облик прошлого, вызванный к жизни «инстинктивной» памятью. — Прим. сайта. )... Пытаясь вспомнить, мы лишь напрасно роемся в памяти, все усилия рассудка тут тщетны. Прошлое недосягаемо для сознания и затаилось за его пределами — в каком-то осязаемом предмете (в ощущении, которое доставляет нам этот предмет)».

К. Моне. Ланч
К. Моне. Ланч

Так возник знаменитый эпизод с чаепитием, когда знакомый с детства вкус пирожного-мадленки вызывает поток ожившего прошлого: «...весь Комбре со своими окрестностями... формой и плотностью, всё это, город и сады, всплыло из моей чашечки чая». В сознании рассказчика прошлое как бы удваивается: он вспоминает не только о первичном ощущении — вкусе мадленки, но и о том давнем моменте, когда этот вкус будил счастливые ассоциации.

Конкретные неповторимые впечатления, фиксируемые «инстинктивной» памятью, превращаются в прустовском цикле в универсальный закон бытия: «Но стоит нам вновь заслышать знакомый запах, принадлежащий и прошлому, и настоящему... как непреходящая и обычно скрытая суть вещей высвобождается, и наше истинное „я"... пробуждается. Само мгновение, освобождённое от связи времён... возрождает в нас человека, свободного от этой связи».

Отступают тревоги и разочарования, страх смерти и болезни, и возникает «частица времени в чистом виде», или «обретённое время». И вкус пирожного, и запах придорожных трав, и колокольни в Комбре — всё, что живёт в немеркнущей «интуитивной» памяти, наполняет рассказчика радостным чувством освобождения от власти времени. «И я чувствовал, что только наслаждение, испытанное в эти минуты экстаза, было истинно и плодотворно».

«Общественная личность это создание мыслей других людей... Человек — существо, которое не может отрешиться от себя, которое знает других только преломлёнными сквозь него». М. Пруст

Подобные мгновения чувственного наслаждения возникают в прустовском цикле не только от ощущений, даруемых жизнью, но и от образов, навеваемых произведениями искусства.

Искусство писатель считает единственным средством удержать, увековечить «обретённое время». «Величие подлинного искусства... в том и состоит, чтобы найти, уловить и показать... ту реальность, которую нам, возможно, так и не придётся узнать, пока мы живы, хотя это и есть наша жизнь, настоящая, наконец-то раскрытая и прояснённая, единственная реально прожитая нами жизнь, та жизнь, что в каком-то смысле постоянно присуща всем и каждому».

Бесконечные, вложенные одно в другое уточнения постоянно перебивают развитие основной темы. Весь цикл представляет собой гигантский внутренний монолог, поток воспоминаний автора-рассказчика, где стираются границы прошлого и настоящего. Но при внешней хаотичности композиции произведение выстроено безупречно. Недаром писатель сравнивал его с собором.

Тем, кто обвинял его в пристрастии к мелочам, в отсутствии сюжета, писатель отвечал: «Я открывал великие законы... Само произведение — всего лишь оптический прибор, предлагаемый читателю, чтобы помочь различить то, чего без этой книги он, возможно, никогда бы в себе не разглядел. Узнавание читателем в самом себе того, о чём говорится в книге, — доказательство её истинности».




Поделиться ссылкой