Джордж Байрон (1788—1824)
До Байрона не было поэта, который с таким же правом мог бы притязать на роль кумира своего поколения, и не только в Англии. Стихами Байрона зачитывались, а самому ему (вернее, тому лирическому герою, в котором видели автопортрет поэта) откровенно подражали. Когда Байрон погиб, отдав жизнь за освобождение Греции от турецкого владычества, его героическую смерть оплакивала вся мыслящая Европа. Из одних лишь русских траурных откликов, наверное, составилась бы целая книга, а открываться она могла стихотворением А. С. Пушкина «К морю».
Школьником Джордж Ноэл Гордон Байрон прятал у изголовья маленький бюст Наполеона, в кулачных схватках защищая своего кумира от насмешников. Он испытал тяжёлое потрясение, когда Французская революция, которая казалась «прелюдией к дальнейшим переменам и огромным событиям», увенчалась тиранией Бонапарта, провозгласившего себя императором. Но император был низложен, на свет явился оплот реакции, именующийся Священным союзом, и Байрон сказал, что здесь слово «священный» звучит как оскорбление для человечества. Он поклялся сделать своё творчество «поэзией политики» — поэзией и вызовом тирании, художественным творчеством и созиданием собственной личности наперекор эпохе душевной апатии и страха.
Пушкин нашёл слова, всего точнее характеризующие отношение современников к английскому поэту: «...властитель наших дум». С годами для него, как потом и для Лермонтова, многое сделалось чуждым в байроновском «унылом романтизме»
В десять лет Байрон унаследовал титул лорда. Но рос он без отца, в бедности, с постоянной готовностью дать отпор всякому, кто посмел бы заикнуться о том, что род его пришёл в упадок, или о врождённой хромоте будущего поэта. Ранимость, надменность, служившая формой самозащиты, тоска — качества, определяющие для личности Байрона, — нередко задают главную тональность в его поэзии. Особенно отчётливо она проступает в знаменитом лирическом цикле «Еврейские мелодии» (1815 г.), навеянном чтением Библии:
Неспящих солнце! Грустная звезда!
Как слёзно луч мерцает твой всегда!
Как темнота при нём ещё темней!
Как он похож на радость прежних дней!
Так светит прошлое нам в жизненной
ночи,
Но уж не греют нас бессильные лучи;
Звезда минувшего так в горе мне видна;
Видна, но далека — светла, но холодна! (Перевод А. К Толстого.)
Байрон вольно перелагает библейские мотивы, и они обретают романтическое звучание. Скорбная лирика Байрона, исполненная неотступного чувства одиночества и стоического мужества в испытаниях, посылаемых судьбой, очаровывала сверстников. Переводя «Еврейские мелодии», юный М. Ю. Лермонтов вкладывал в строки Байрона и собственное ощущение мира:
И если не навек надежды рок унёс, —
Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля
слёз, —
Они растают и прольются.
«Душа моя мрачна...»
Жгучее презрение к благоденствующей толпе, добровольная отверженность, напряжённость трагических переживаний, звучащие в лирике Байрона, сделали её воплощением романтизма — и как миропонимания, и как эстетической доктрины. Стихи передавали не только окрашенную в мрачные тона гамму чувств, но и энергию протеста, вольнолюбие, отказ от моральных компромиссов. Прежде считалось немыслимым с подобной откровенностью говорить в стихотворении о любви и ненависти, озарениях и разочарованиях, муках и радостях, скрупулёзно воссоздавая прихотливые порывы души и делая это так, что хроника сердечных смут одновременно оказывалась хроникой века. До романтиков в поэзии преобладали обобщённость и почти неизбежная условность чувства. Байрон первым превратил лирику в исповедь и дневник личности, уникальной по своему духовному опыту, но вместе с тем и типичной для своей эпохи.
«Тоски язвительная сила» стала опознавательным знаком поэзии Байрона, которая отразила драму поколения, задыхавшегося в европейской атмосфере после наполеоновских войн. Лермонтов передал основной мотив этой лирики исключительно верно и остро:
Нет слёз в очах, уста молчат,
От тайных дум томится грудь,
И эти думы вечный яд, —
Им не пройти, им не уснуть!
«Прости! Коль могут к небесам...». 1808 г.
Суть байронизма (так стали называть подобное умонастроение ещё при жизни поэта) афористично определил Пушкин: «преждевременная старость души» как драма времени. Всего выразительнее она описана в поэме «Паломничество Чайльд-Гарольда» (1812—1818 гг.). В ней предстаёт новый тип героя, на котором лежит мета времени, — юноша, чьи ранние годы, как и байроновские, прошли в отблесках исторических гроз, пронёсшихся над Европой. Он опоздал на эту величественную драму и теперь терзается мыслями о бесцельности своего существования. Его томит «мировая скорбь», потому что он нигде не нашёл ни достойного дела, ни пристанища для изверившейся души. Скепсис, эгоистическое своеволие, несчастный жребий человека, неспособного обрести призвание, а оттого страдающего глубоко и безысходно, — вот та «болезнь ума и сердца роковая», которую первым распознал Байрон.
Поэт сам ею переболел в юные годы. Подобно Гарольду, он тоже скитался по свету и был готов хоть «в ад бежать, но бросить Альбион», эту цитадель ханжества.
Первые песни поэмы, в одночасье прославившей автора, Байрон создал после долгого путешествия по окраинам Европы: Португалия, Испания, Мальта и дальше на восток до самого Стамбула. Здесь он открыл блистательный мир, почти неведомый для литературы того времени, и положил начало новому жанру — «восточной поэме» (в России его версиями станут пушкинские «южные поэмы» и «кавказские поэмы» Лермонтова).
Герой этих поэм, с юности утративший интерес ко всему на свете, соприкасается с необычной, красочной, романтичной жизнью людей, ещё не испорченных растлевающим воздействием современной цивилизации. На миг увлечённый пленительной экзотикой, он пытается оживить давно умолкшие струны своей души, но понимает, что эти усилия тщетны, и вновь замыкается в одиночестве, бросая жестокий «укор судьбе, таящей бездну зла». Так, Гарольд, путешествующий с единственным желанием — позабыть об отравленном воздухе родной земли, испытывает лишь мучительное чувство безучастности, когда оказывается в Греции, где «свободных в прошлом чтут сыны Свободы», и в красочной суровой Албании. Тоска, не отпускавшая героя даже в минуты наслаждений, которые щедро дарил «расцвет жизненного мая», преследует его и в странствиях. Волшебные пейзажи полуденных земель не могут пробудить отклика в охлаждённой душе.
Тот же самый человеческий тип был обрисован в других поэмах Байрона, созданных в пору высшего расцвета его славы — незадолго до того, как из-за происков врагов, раздувших скандал вокруг частной жизни поэта, он весной 1816 г. был принуждён покинуть Англию. Читая о злоключениях героев «Гяура» (1813 г.) и «Корсара» (1814 г.), все находили, что Байрон, в сущности, описывает самого себя. А о Чайльд-Гарольде то же самое говорилось с полной уверенностью.
В действительности дело обстоит сложнее. Между автором и героями сохраняется дистанция — порой очень отчётливая, подчёркнутая нескрываемой иронией поэта по отношению к своим персонажам. Владеющие ими апатия и неверие в собственную способность что бы то ни было изменить в мире вызывают у Байрона горькую насмешку над их человеческой несостоятельностью.
Лиризм, скепсис, скорбь, «угрюмый холод» переплелись в поэзии Байрона, создавая неповторимую тональность, которая захватывала и покоряла буквально всех. Пушкин, в зрелые годы стремившийся преодолеть её обаяние, тем не менее, не позабыл, что чтение Байрона сводило его с ума. Понятно отчего: слишком выразителен и характерен для эпохи был персонаж, воплотивший в себе байронизм. Гарольд странствует, пытаясь отыскать цель, достойную дремлющих в нём сил. Им владеет отвращение к будничности, особенно английской. В душе героя мрак, и его не могут развеять воспоминания о несчастливой первой любви и о скуке, которую он испытывал, холодно, отстранённо наблюдая «шум людных зал» на светских раутах:
Бегу от самого себя,
Бегу забвенья, но со мною
Мой демон злобный, мысль моя, —
И в сердце места нет покою.
«Инессе» (перевод В. В. Левика)
Он ещё только вступает во взрослую жизнь, но уже проникся безнадёжностью по отношению ко всему, что она сулит, и, замкнувшись в своём одиночестве, презрительно отвергает мысль о примирении с существующим порядком вещей. С Чайльд-Гарольда начинается история «лишних людей», воссозданная литературой XIX в. — и европейской, и русской.
Однако самого Байрона никто бы не отнёс к их числу. Он был натурой деятельной, бунтарской и не сдерживал собственные порывы из страха навлечь на себя возмущение ортодоксов. Как член парламента, он выступил в защиту ткачей, ломавших новые станки, потому что успехи техники грозили им безработицей. В его стихах о Наполеоне «корсиканский людоед» предстаёт фигурой великой, хотя и трагической.
Покинув Англию, поэт поселился в Италии, где вскоре сблизился с карбонариями, боровшимися против австрийских поработителей страны. За годы изгнания Байрон создал несколько поэм и драм, преумноживших его всемирную славу.
Поэма «Шильонский узник» (1816 г.) прозвучала как гимн вольности, чей «дух не может погасить тюрьма». В ней воспет гражданин Женевской республики Бонивар, жертвующий своим благоденствием во имя свободы отечества. Образы мученичества, безысходной неволи прекрасно переданы Б. А. Жуковским, чьё переложение признано классикой русского поэтического перевода:
...свет казался тьмой,
Тьма — светом; воздух исчезал;
В оцепенении стоял,
Без памяти, без бытия,
Меж камней хладным камнем я;
И виделось, как в тяжком сне,
Всё бледным, тёмным, тусклым мне...
…………………………………………………………………
То было — тьма без темноты;
То было — бездна пустоты
Без протяженья и границ;
То были образы без лиц;
То страшный мир какой-то был,
Без неба, света и светил,
Без времени, без дней и лет,
Без промысла, без благ и бед...
Главным произведением Байрона должен был стать «Дон Жуан» (1819 г.), своего рода ироничный роман в стихах, панорама общественной и политической жизни Европы на исходе XVIII в., энциклопедия тогдашних понятий и нравов, отчасти предвещающая пушкинского «Евгения Онегина». Старая легенда о севильском озорнике и ценителе наслаждений переосмыслена у Байрона на романтический лад: его Дон Жуан открывает в себе разлад между заложенным природой и тем, что воспитано обществом. По его убеждению, бесценна не вечность, а радость текущего мгновения. Причуды судьбы заставляют героя испытывать то унижения, то триумфы; он даже становится одним из фаворитов Екатерины Великой, ко двору которой прибывает из-под Измаила с донесением от Суворова. Из персонажа легенды Дон Жуан превращается в личность, принадлежащую истории.
Байрон не окончил книгу. Сохранилось письмо, где он с пренебрежением говорит о литературе: много ли она стоит, когда время требует не стихов, а дела, и это дело — противостояние тирании. Будущие декабристы числили Байрона среди великих поборников свободы и смотрели на него как на образец гражданского мужества. В Греции разгоралась борьба против османского ига: на свои средства поэт собрал вооружённый отряд и высадился с ним на острове Кефалония, в одном из центров восстания. «Тираны давят мир — я ль уступлю?» («Из дневника в Кефалонии», 1823 г., перевод А. А. Блока) — строка, ставшая его завещанием.
Через много лет после гибели Байрона Жуковский дал замечательно точную характеристику английского поэта, хотя далеко не всё у него принимал: «Дух высокий, могучий, но дух отрицания, гордости и презрения... Байрон сколь ни тревожит ум, ни повергает в безнадёжность сердце, ни волнует чувственность, его гений имеет высокость необычайную».