Джон Китс (1795—1821)
Недоброжелатели всю жизнь попрекали Китса его незнатным происхождением (он был сыном содержателя конюшни) и с уверенностью заявляли, что юноша из такой семьи заведомо неспособен постичь и тем более воплотить красоту. А для Китса красота — в природе, любви, искусстве, т. е. во всём, с чем соприкасается и что переживает человек, — стала настоящим божеством. И он поклонялся ему самозабвенно.
Джон Китс по образованию был медиком, но неизмеримо больше его увлекало чтение греческих поэтов и книг по искусству античности. Критика злорадствовала, если в его «Стихотворениях» (1817 г.), где постоянно возникают образы, заимствованные из этих источников, удавалось найти какую-нибудь мелкую неточность. Байрон винил в его ранней смерти именно литературных врагов, а не чахотку, вынудившую поэта переселиться в Рим. Дом на площади Испании, в котором умер Китс, стал с тех пор местом паломничества.
Истинным романтиком Китс был и в поэзии, и в жизни. Зная о своей неизлечимой болезни, он всё-таки совершил две поездки в Шотландию с её совсем уж неподходящим для него климатом: хотел увидеть величественные пейзажи, от которых учащённо билось сердце любого романтического поэта. Почувствовав приближение конца, он освободил свою невесту от данного ему слова, однако она не приняла этого великодушного жеста, последовала за Китсом в Италию и была с ним рядом до последней минуты.
У. Вордсворт, один из немногих, кто по-настоящему ценил стихи Китса при жизни поэта, называл их языческими. И действительно, кажется, что они написаны в далёкую дохристианскую эпоху: в них нет и следа аскетизма или моральных терзаний, но им в высшей степени присуще ощущение великой гармонии и красоты мира — естественного и того, что сотворён человеком.
Китс был выдающимся мастером сонета, в любви к которому нашла отзвук владевшая поэтом мечта о примирении разума с сердцем. С этим примирением, верил он, возвратится и незамутнённая ясность помыслов и чувств, отличавшая людей в благословенной Элладе. Строгая форма сонета, выдержанная у Китса безупречно, воспринималась им как пример победы гармонии над хаосом и торжества вечной красоты над бесцветностью будней — мотив, особенно отчётливо прозвучавший в сонете «Море» (1817 г.):
Сюда, трудом ослабившие зренье!
Обширность моря даст глазам покой.
И вы, о жертвы жизни городской,
Оглохшие от мелкой дребедени,
Задумайтесь под мерный шум морской,
Пока сирен не различите пенья! (Перевод Б. Л. Пастернака.)
Сам Китс обладал уникальной способностью ощущать мир Древней Эллады, её мифологию и культуру так, словно бы между ним и этим миром не пролегла вечность. В одном из самых ярких стихотворений — «Ода греческой вазе» (1819 г.) — поэт провозглашает, что «свежесть старины» пленительнее, чем все обольщения современности. Драмой своей эпохи Китс считал «разлуку с красотой», о которой напоминают бессмертные памятники греческого искусства, являющегося для него непревзойдённым идеалом.
Однажды Китс с гордостью сказал о себе, что им «никогда не было написано ни строки с оглядкой на общественное мнение». Разлад со вкусами своей эпохи он осознавал как неизбежный удел поэта. Оставаясь далёким от христианского восприятия мира, Китс, в отличие от поэтов «озёрной школы», избегал иносказательности и мистицизма. Его поэзия прозрачна, образы лишены умозрительности и чаще всего передают ощущение радости бытия. Но у Китса есть и стихи, драматические по своей тональности, такие, как баллада «Прекрасная дама, что не ведала пощады» (1819 г.). В ней грёза о разделённой любви, внушённая рыцарю девушкой-колдуньей, разрушена болью пробуждения в волшебном гроте на льдистой крутизне.
Многое из того, что было созвучно его убеждениям, Китс находил в греческих мифах, отсюда мифологические образы и сюжеты, особенно частые в его больших поэмах. Они повествуют о высокой, всепоглощающей страсти, которой всё же не дано преодолеть низменную физическую природу человека, и о целостной, совершенной личности, которая живёт искусством, зная, что «прекрасное пленяет навсегда».
Наиболее известные поэмы Китса — «Эндимион» (1818 г.) и «Ламия» (1819 г.). В мифе змея Ламия, приняв облик прекрасной женщины, обольщает юношу Ликия. На свадебном пиру он узнаёт правду о своей избраннице и умирает от потрясения. Под пером Китса Ликий становится поэтом, а загадочная Ламия даёт пищу его поэтическому воображению. Дни, проведённые вместе, исполнены неомрачённого блаженства, и Ламия, полюбив, как бы освобождается от злых чар. Но сколь ни безмерно счастье любящих, это лишь пленительная иллюзия. Ламия олицетворяет двойственность сознания, влекомого к самозабвенному служению высокой страсти, но неспособного побороть власть естества.
В оригинале стихотворение «Прекрасная дама...» названо по-французски: «La Belle Dame sans Merci». Под таким заглавием обычно печатаются и русские переводы
Сюжет поэмы «Эндимион» тоже заимствован из мифа: пастух Эндимион, юноша необыкновенной красоты, влюблён в сестру и жену Зевса — Геру, за что ревнивый Зевс (а по другой версии, дочь Зевса Артемида, воспылавшая страстью к пастуху) погружает его в вечный сон. У Китса Эндимион любит богиню Луну, однако свой идеал в конечном счёте находит на земле. Разлад между царством идеального и миром действительности, всегда мучительный для романтического сознания, преодолевается, когда Эндимион, оставаясь воплощением божественной красоты, влюбляется в женщину, чей удел — страдания и невзгоды.
Атмосфера мифа и сказки, в которой протекают дни погружённого в мечты Эндимиона, резко противопоставлена унынию и уродству будничности — с ней герою приходится соприкасаться, постигая законы жизни «без вдохновенья». Работая над поэмой, Китс записывает: «Все наши порывы, подобно Любви, в высших своих проявлениях порождают Красоту, подлинную её сущность». Чтобы это совершилось, необходимо поэтическое вдохновение. Оно приносит чувство гармонии и счастья: «Да, назло пороку, / Луч красоты в одно мгновенье ока / Сгоняет с сердца тучи» (перевод Б. Л. Пастернака). Искусство доказывает свою способность преображать отталкивающее бытие и смягчать сердца, истерзанные мукой.
