Литература и ее роль в жизни человека

История искусства слова насчитывает тысячелетия — человек, можно сказать, всегда жил в мире, где оно уже существовало. И человечество, которое за минувшие века многое отбросило и забыло, хранит это искусство и поныне. Видимо, словесное творчество выполняет какие-то очень важные функции. Какие же именно?

Магия и пророчество

Прежде чем стать художественным, слово было волшебным.

Злой дух, злой демон, злой призрак...
да не коснутся моего тела,
да не свирепствуют передо мною...
Небом будь заклят, землёй будь заклят.

Ассирийская молитва против злых духов

В сознании древнего человека волшебной силой в какой-то мере обладало любое слово: назвать имя человека, зверя или духа уже значило позвать, окликнуть его. Но когда эту силу намеревались использовать, её старались увеличить. Заговоры и заклинания намеренно отдаляли от обыденной речи: они были ритмичны, в них использовались необычные речевые обороты и странные слова (либо устаревшие, либо иноязычные, либо специально придуманные). Магические тексты насыщались повторами звуков, грамматических конструкций и т. п. — всё это потом у колдовского слова унаследует слово поэтическое.

Когда первобытная эпоха осталась позади, на смену шаманам пришли пророки. Пророк — тот, чьими устами Бог или боги говорили с людьми (во всяком случае, в это верили и сами пророки, и их слушатели).

Пророческое слово тоже звучало необычно — приёмы, выработанные издревле, были усвоены:

Вне дома меч, а в доме мор и голод.
Кто в поле, тот умрет от меча;
а кто в городе, того пожрут голод и моровая язва.
А уцелевшие из них убегут
и будут на горах, как голуби долин;
все они будут стонать,
каждый за свое беззаконие.

Книга пророка Иезекииля

Поэт (и вообще писатель), каким его представляет европейская культура, сохраняет в себе черты колдуна и пророка. Новалис и Малларме, Блок и Элиот не раз говорили о стихах как о своего рода магии, позволяющей вступать в контакт с высшими сущностями, обретать новое зрение и пробуждать дремлющие в мире силы.

Согласно этому древнему представлению, поэт не создаёт свои стихи, но как бы извлекает их откуда-то, где они уже существовали, как бы пишет под чью-то диктовку. Не случайно говорят о вдохновении: значит, кто-то «вдохнул» в поэта способность сказать то, что он сказал. На заре литературы Гомер призывает божество, дабы обрести поэтическое слово: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...». А вот как в XX столетии об этом говорит Иосиф Бродский: «То, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка... не язык является его (поэта. — Прим, ред?) инструментом, а он — средством языка к продолжению своего существования». На место божества ставится язык, но понимание поэзии как связи с иным уровнем бытия сохраняется.

Память, фантазия, познание

Те свойства художественной речи, которые делают её необычной, не прихоть и не случайность. Некогда они имели вполне практическое предназначение: образная речь, насыщенная повторами и поддержанная ритмом, легче запоминается. Ведь до изобретения и широкого распространения письменности всё самое важное и заслуживающее сохранения человек должен был помнить наизусть. А что было особенно важным? Мифы и исторические предания — они рассказывали, как мир стал таким, каков он сегодня, а значит, объясняли его устройство; они же давали образцы правильного и неправильного поведения. Заклинания и молитвы — они обеспечивали контакт с высшими силами. Законы — чтобы решать споры между людьми. Мудрые советы на каждый день, т. е. пословицы. И всё это требовалось запомнить точно: изменишь хотя бы слово в законе или в заклинании — беды не оберёшься. Так ещё при своём зарождении художественное слово стало орудием памяти, причём не индивидуальной, а коллективной.

А отдельному человеку литература даёт память о том, чего он не видел и видеть не мог. Наши знания о минувших временах и дальних странах по большей части почерпнуты именно из художественных произведений. Хотя художественная литература создаётся обычно не с целью сообщать информацию, она делает и это, причём зачастую с большим успехом, чем литература научная. Образ воздействует сильнее и потому запоминается лучше, чем бесстрастная информация. Особенно сильным стремление писателей к открытиям и исследованиям было в эпоху реализма: тогда литературу представляли чем-то вроде естественной науки, изучающей взаимодействие личности и общества.

Кроме информации литература передаёт и то, чего наука, например, передать не может, — эмоциональный опыт. Опираясь на фантазию читателя, литература заставляет его испытывать и такие эмоции, в которых судьба ему почему-либо отказала. Радость Одиссея при виде берегов Итаки, любовное безумие Тристана и Изольды, раздумья Гамлета и отчаяние Эммы Бовари стали для многих переживаниями не менее яркими, чем вызванные событиями их собственной жизни. Этот опыт играет для человека роль более важную, чем может показаться. Искусство даёт образцы поведения, учит осознавать, переживать и выражать свои чувства. Кроме того, литература раздвигает границы нашей духовной жизни, позволяя прожить не одну, а множество жизней. Благодаря тому что читатель отождествляет себя с персонажем романа или лирическим героем стихотворения, он одновременно усваивает некоторую систему ценностей — на время, пока чтение продолжается. И если книга ему по душе, то что-то из этой системы ценностей впечатывается (ведь так и говорят: книга произвела впечатление) в душу и может сохраниться там надолго и даже навсегда. Поэтому наши оценки своего и чужого поведения зависят и от того, какие книги мы прочли когда-то.

Наконец, литература и искусство вообще — один из способов познания и освоения мира. Если наука взяла себе область фактов, то искусство — область оценок и смыслов. Человеку важно знать не только «что» существует, но и «зачем», а также «хорошо это или дурно». Наука на подобные вопросы не отвечает: она способна объяснить, как изготовить смертоносное оружие, но не подскажет, что этого делать нельзя. Искусство же, наоборот, не может не оценивать предмет своего изображения: поэтизируя что-либо, оно тем самым его возвышает. Даже неодушевлённые вещи оно обязательно наделит человеческими качествами и смыслами (скажем, в стихотворении Гейне о кедре и пальме речь идёт о безнадёжной разлуке влюблённых). О чём бы ни рассказывал художник, он в конечном счёте всегда говорит о самых важных для человека вещах: о Жизни и Смерти, о Любви и Боге, о Красоте и Свободе, о Добре и Зле.

Литература и общество

Искусство соприродно человеку. Оно опирается на наши врождённые качества: фантазию, т. е. способность создавать образы в своём сознании, умение передавать эти образы другим, а также подражать явлениям окружающего мира. Поэтому нет такого общества, у которого не родилось бы своего искусства, в том числе словесного. Но литература не только создаётся обществом, она и сама формирует его. Ведь всякое общество различает «своих» и «чужих»; «свои» же — это не в последнюю очередь те, кто воспитан на одних книгах. Известный литературовед М. Л. Гаспаров писал, что в Римской империи «и учёный богач, и полуграмотный обыватель одинаково чтили как образец красоты „Энеиду" Вергилия: один видел в ней впятеро больше, чем другой, но не отвергал ничего из того, что видел другой, а это очень важно». Важно, поскольку такое единство оценок — одна из скреп, поддерживающих единство общества Не будет большим преувеличением сказать, что понятие Европы вообще существует благодаря книгам. На протяжении столетий европейцы читали Библию и античных классиков — эти книги и сплотили их в единую цивилизацию.

Точно так же литература обеспечивает единство социального слоя. Когда интеллигент пересыпает свою речь цитатами из классических или современных поэтов, священник — из Библии, а подросток — из песен любимой рок-группы, они не только подчёркивают или обосновывают свои мысли, но и подсказывают, что говорят для своих, для тех, кто может опознать цитату.

Итак, литература способна в каком-то смысле формировать общество. А почему? Потому что она, как и искусство в целом, содержит базовые для данного общества представления о мире, о месте человека во Вселенной, о прекрасном и безобразном, о добре и зле. Конечно, не каждый читатель с этими представлениями согласится — они могут встретить и неприятие, и противодействие. Но ведь противодействие тоже вызвано книгой.

Порой литература вмешивается в общественную жизнь напрямую — она умеет и убеждать, и разъяснять те или иные идеи. Такое использование художественного слова не новость, мы находим его уже у древних греков и в Библии. Когда заговаривают о пользе литературы, очень часто вспоминают именно агитационную её роль. Желающих поставить художественное слово себе на службу было много: к этому стремились (и зачастую небезуспешно) короли и революционеры, верующие и атеисты...

Сейчас подобный подход к литературе обычно порицают, утверждая, что проповедь той или иной идеи может порождать только вымученные, слабые и скучные книги. Это не совсем так иначе нужно скинуть со счетов библейских пророков и Цицерона, Блаженного Августина и Вольтера, Киплинга и Солженицына... Другое дело, когда «правильное» содержание рассматривают как единственно важное качество. Это всегда оборачивается превозношением серости и бездарности, «неудобных» гениев шельмуют или не замечают. Короче говоря, актуальные проблемы и благородные мысли сами по себе шедевра не сделают, но и не испортят.

Однако здесь есть и ещё одна сторона. При бесчеловечных режимах, которыми был так богат XX век, любая самая аполитичная, но настоящая и внутренне независимая книга оказывалась агитацией против режима. Мандельштам писал: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешённые и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух». Только «ворованным воздухом» и можно было дышать в душной атмосфере лжи и крови. Так общественную значимость получали вещи, ни мало на неё не рассчитанные. И это тоже таило опасность: очень легко было счесть оппозицию режиму заменой художественности, как сам режим считал такой заменой лояльность. «Когда поэзия получает непомерный авторитет и обременяется несвойственными ей функциями — это ведь не от хорошей жизни... Поэзия может не больше, но и не меньше того, что она может: это ворованный воздух, позволяющий дышать, а не задохнуться сарказмом, — однако ей не заменить ни духовного учительства, ни философского познания, ни, наконец, гражданского действия» (С. С. Аверинцев).

«Стиль — это человек»

Понятие литературы гораздо моложе, чем искусство слова. Многие культуры, развитые и утончённые, подарившие миру немало шедевров, литературы как таковой не знали: для них слово всегда служило средством, а не целью. Молитва может быть литературным шедевром, но ценность молитвы измеряется не её поэтическими достоинствами. Нравственные наставления могут звучать возвышенно и вдохновенно, но куда важнее, верит ли сам наставник в то, что говорит.

Другие культуры — греческая, индийская, китайская — судили словесность по иным законам. Практическая действенность постепенно отступила на второй план и сделалась необязательной. Основной ценностью стал стиль, т. е. главное не что сказано в книге, а как сказано. Так родилась литература в собственном смысле слова. Конечно, границы её были другими: сейчас мы не считаем художественной литературой исторические и философские труды (как во многих древних культурах), или судебные речи (как в Греции и Риме), или официальные документы (как в Китае). Но критерии, по которым эти сочинения относили к художественной словесности, в общем те же, что и сегодня: не важность, не авторитетность, не действенность, а стиль — красота, выразительность, изящество.

Разумеется, люди всегда ощущали: у каждого сказителя, певца, пророка, оратора есть своя узнаваемая манера изъясняться. Но чтобы манера превратилась в стиль, это ощущение должно было отлиться в мысль: в попытку осознать, какие средства вызывают то или иное впечатление. И у литературы появились её непременные спутники — литературная теория и критика.

Веками литература жила убеждением, что цель писателя — приблизиться к идеальному воплощению какого-либо качества: возвышенности или строгости, ясности или трогательности. Под индивидуальностью понимали некую пропорцию этих качеств, комбинацию из ограниченного числа элементов. Так же душа человека представлялась сочетанием общих для всех людей добродетелей и пороков. И уже в древности было подмечено как различие между душой автора и его творчеством («Настоящий поэт быть должен чистым, / Но твореньям его того не нужно», — писал, например, о фривольных стихах римский поэт Катулл), так и их сродство. «Стиль — это человек» (т. е. в стиле — весь человек) — в этом известном афоризме сформулировано давнее убеждение.

Совсем по-иному он зазвучал после того переворота, который совершили в искусстве романтики. Они со всей решительностью заявили, что в человеке единственно важно собственное «я», отличающее его от всех прочих. Задача поэта — выразить эту «ни-на-кого-не-похожесть» в слове. Он должен стремиться не к соревнованию с кем-то из классиков и не к воплощению общего и вечного идеала, а к созданию стиля, отражающего неповторимые изгибы его собственной души. При этом, однако, мерилом успеха оставалась способность передать движения своей души читателю. «Говоря о себе, он говорит обо мне» — вот такое парадоксальное читательское ощущение определяет притягательность романтической и более поздней литературы.

Отдых и работа

О книгах, которые читают для развлечения, принято говорить пренебрежительно: «бульварное чтиво», «макулатура». Это и правда, и не совсем правда. Правда потому, что большая часть таких книг и впрямь написана ужасающе плохо: однообразно и примитивно. Не совсем правда, поскольку и серьёзная литература не из одних шедевров состоит, и развлекательная не вся бездарна. И ещё потому, что любая литература остаётся удовольствием.

Конечно, чтение детектива (даже если это роман Стаута или Кристи) и, скажем, Пруста — совсем разные занятия, и удовольствие здесь различной природы. Некоторые книги (например, Достоевского или Бёлля) «выматывают душу». Но ведь когда книга не нравится, её бросают, а раз продолжают читать, значит, и она тоже доставляет удовольствие.

Если развлекательное чтение — только отдых и удовольствие, серьёзная литература — это ещё и работа, работа души. Искусство вообще откликается на заложенную в человеке потребность в прекрасном. А восприятие красоты связано с душевным усилием: не зря его часто называют «восхождением» или «дорогой» к прекрасному. И для того чтобы совершить такое восхождение, нужны тренировки. Эстетическое чувство есть у каждого, но его следует развивать, иначе эталоном прекрасного останутся пошловатые песенки и дешёвые мелодрамы. Это нулевой уровень, и чтобы удержаться на нём, усилий не требуется. А движение вверх трудно. Более того, оно сделается и вовсе невозможным, если человек спросит: «Зачем мне это надо?». Пожалеть такого человека, готового всю жизнь довольствоваться подделками, можно, а вот ответить на его вопрос нельзя. Разве что старым афоризмом: «Если надо объяснять, то не надо объяснять».




Поделиться ссылкой