Границы художественных эпох не совпадают с календарными рубежами. Поэтому споры о том, когда в искусстве начался XX век, ведутся уже давно. И едва ли они близки к завершению.
Многим кажется, что он начался задолго до 1901 г. Вот как обосновывают данное утверждение: для искусства решающее значение имеют существенные преобразования художественного языка, а они произошли ещё в 60—70-х гг. XIX столетия. Тогда состоялись первые выставки художников-импрессионистов. А в литературе заявили о себе такие дерзкие новаторы, как Шарль Бодлер, создавший целую поэтическую школу, у которой были последователи повсюду в Европе. Гюстав Флобер разработал и подкрепил собственными произведениями концепцию объективного повествования, не допускающего ни идеологической полемики, ни проповеди, ни авторских эмоций, подменяющих искусство. Вместе с пьесами Генрика Ибсена возникла идея новой драмы, которая изображает не те или другие жизненные коллизии, а трагедию самой жизни, вечно расходящейся с идеалом, и строит свои отношения со зрительным залом как приглашение к дискуссии. (Конечно, современники не осознавали, что совершается художественный переворот: парижские обыватели от души смеялись перед полотнами Эдуара Мане, требовали запретить за «аморальность» книгу Бодлера «Цветы Зла» и роман Флобера «Госпожа Бовари».)
Что-то всерьёз изменилось в художественной жизни, поскольку дало себя почувствовать «новое зрение». Так русский литературовед Юрий Тынянов называл новаторские искания в искусстве: не просто какие-то оригинальные творческие решения, а действительно иной взгляд на призвание художника, поиск совершенно нетрадиционных изобразительных средств, которые составляют завершённую систему.
По мнению одних историков культуры, такая система уже сложилась к последней трети ХЕХ в., а стало быть, с этого рубежа и надо начинать хронику новой эпохи в искусстве. Другие (их большинство) судят осторожнее: Бодлер, Ибсен — это скорее только предпосылки «нового зрения», а по-настоящему оно проявилось позднее, накануне Первой мировой войны. И вправду, то было время очень смелых экспериментов, когда «новое зрение» заявляло о себе повсюду: в живописи Пабло Пикассо, музыке Мориса Равеля, театральных постановках яркого новатора Макса Рейнгардта, фильмах Дэвида Гриффита, за дожившего основы изобразительного языка кино. И конечно, в литературе — в творчестве Франца Кафки, Марселя Пруста, Гийома Аполлинера, Томаса Стернза Элиота, которых потомки признали корифеями современной художественной культуры.
На Западе эти годы принято называть эпохой модерна (от фр. toderne — «современный»). В русской традиции понятие «модерн» обычно означает только стиль, одно время популярный в архитектуре и искусстве дизайна. Европейцы в тот же термин вкладывают более широкий смысл. Для них модерн — это новое понимание реальности, истории и самого человека.
В XIX столетии считалось, что мир движется вперёд по пути прогресса, что Вселенная целиком подчинится разумной воле людей, что вскоре будет навсегда покончено с невежеством и страданием, духовный потенциал личности раскроется до конца и будет устранено всё, порочащее великую гуманистическую идею. Теперь большие ожидания сменяются иронией и скепсисом, а затем, после катастрофы — мировой войны, воцаряется трагическое чувство реальности. Оно становится сущностью эпохи модерна. Искусство, берущее начало в этой эпохе, называют модернизмом.
Осознанной и даже нередко основной творческой задачей для модернистов был решительный отказ от прежних форм искусства и от стоящего за ними оптимистического миропонимания. Такие художники, по определению русского философа Георгия Федотова, стремились к «максимальной выразительности», достигаемой за счёт «воли, динамизма, активизма», но при этом разрушались «эмоциональное содержание, первозданная красота мира». В произведениях модернистов действительность, писал Федотов в 1935 г., «начинает представляться отрывочной, всегда неполной и потому непонятной». Для него, воспитанного на русской классике, эти новые веяния означали кризис и упадок. Однако они оказывались неизбежными в условиях, когда под давлением истории рухнула цивилизация, основывавшаяся на вере в созидательные силы человека. Модернизм воссоздавал мир как царство хаоса, абсурда, жестокости, несвободы человека даже в частной жизни, не говоря уже о его бессилии перед лицом истории, которая развивается катастрофически. Это было сильное художественное направление, просуществовавшее долгие годы и выдвинувшее многих писателей первого ряда.
Но литература XX в. знала и совсем другие веяния. Далеко не все писатели являлись модернистами, если говорить о художественной сущности их творчества. XX столетие вообще не создало какого-то главенствующего направления, какими для своего времени были, например, классицизм или романтизм. Существенной его особенностью стало как раз очень широкое разнообразие художественных манифестов и школ (приверженцы которых часто вступали в непримиримый конфликт друг с другом по причинам как творческим, так и политическим). И безоглядные новаторы, и убеждённые архаисты — типичные фигуры для литературы XX в. Помимо многого другого произошло и резкое расширение её пространственных границ: никого уже не удивляет, что писатель с мировым именем появляется где-нибудь в Колумбии или в Исландии, — факт, невозможный в былые времена.
И всё-таки, не обеспечив лидирующего положения ни одному из направлений, XX век внёс в литературу необратимые изменения. В XIX столетии стремились, чтобы литература вбирала в себя всю полноту жизни, и чтобы герой выражал всё богатство душевного мира и жизненного опыта личности, которая чувствует эту полноту и старается ей соответствовать. Теперь в цене оказывалась не полнота опыта — её признали фикцией, — а только отдельные мгновения, зато воссозданные тщательно, с неподдельной интенсивностью восприятия и переживания. И герой интересовал литературу уже не как яркая, уникальная личность — считалось, что такие личности практически исчезли, — но как характерное социальное явление или, по выражению австрийского писателя Роберта Музиля, как «симптом» того или иного духовного, интеллектуального, общественного состояния.
Вместо стремления к правде на все времена в литературе возобладали игра, или частное свидетельство без философских претензий, или ирония, которую как раз и вызывают всеобъемлющие претензии такого рода. Стало естественным написать произведение, не то что лишённое каких бы то ни было универсальных истин, а как раз говорящее о невозможности обрести хотя бы частную истину, об иллюзиях и отчаянии, подстерегающих на этом пути. Намного более высоко, чем раньше, начали цениться формы, совсем не напоминающие реальную жизнь, а, напротив, подчёркнуто условные, с сильным элементом гротеска, часто — с использованием образов и ситуаций, заимствованных из античных или библейских мифов, потому что эти образы и ситуации напоминают о вечном в хаосе и сумятице текущей жизни.
Само слово «модернизм» употреблялось ещё с середины XVIII в., если не раньше. Тогда оно означало чрезмерное пристрастие к новизне, необычности, нетрафаретности высказываний или поступков, причём те, кто изо всех сил старались быть оригинальными, нередко выглядели смешными. В таком смысле использовал это слово ещё Джонатан Свифт, автор «Путешествия Гулливера»
Стали обычными скрытые или явные пародии. Их целью было разрушение самообманов человека, всё ещё не расставшегося с высокими представлениями о собственной природе и о своём призвании в мире. А нередко целью являлось высмеивание стандартных мыслей, воззрений, переживаний, которые господствуют в современном обществе, где воцарился, оттеснив истинного героя, «человек толпы».
Наконец, стал подозрителен художественный вымысел — казалось, что он непременно обедняет и схематизирует действительность. И наоборот, очень востребованными были документальные формы, факты, достоверные свидетельства, особенно в тех случаях, когда писателю приходилось касаться темы социальных бедствий, с которыми раньше людской род ещё не сталкивался, — массового геноцида, эпидемий бессудных рас- прав во имя торжества безумных политических проектов, атомных бомб, оставляющих только груды пепла от целых городов.
Когда такие свидетельства начали всё активнее вытеснять литературу в старом значении слова — литературу как результат авторского вымысла, родилась концепция, согласно которой эпоха модерна завершилась в 1945 г., потому что после Хиросимы и Нюрнбергского процесса человечество окончательно исцелилось от иллюзий на свой счёт. Отныне, утверждал влиятельный немецкий философ Теодор Адорно, «невозможна никакая поэзия»: начнётся совершенно новый период духовной истории.
Адорно ошибся — полвека спустя об этом можно сказать с уверенностью. Но литература после Второй мировой войны на самом деле стала очень во многом другой, даже если её сравнивать с высшими достижениями эпохи модерна.
Теперь вошёл в обиход термин «постмодернизм», которым определяют состояние современной литературы, а иногда и состояние общества в целом. Оно тоже вступило в эпоху «постмодерна», т. е. нашло разрешение основных социальных и идейных конфликтов, долгое время определявших характер его развития, и в этом смысле утратило ясно видимую доминанту, или «вертикаль», как говорят приверженцы таких взглядов.
Термин «постмодернизм» первым предложил и обосновал французский учёный-гуманитарий Жан-Франсер Лиотар в 1979 г., а значительные литературные явления, подтвердившие, что в самом деле возникло новое направление, относятся к началу 80-х гг. Это книги итальянца Умберто Эко, чеха Милана Кундеры, покинувшего свою страну и ставшего французским гражданином, серба Милорада Павича (родился в 1929 г.), англичан Питера Акройда и Джулиана Барнса (родился в 1946 г.).
Ни один из них не соглашался признать себя представителем этой литературной школы, однако их произведениям присуще много общего, и прежде всего — типичный для постмодернизма отказ от поисков какой-либо единой и бесспорной истины о мире. Напротив, мир показан как «невыстроенный» и разнородный, так что обоснование истины о нём невозможно, и литература превращается в сопоставление бесчисленных вариантов возможной интерпретации социальных или духовных явлений.
Вместо романов и поэм создаются «тексты», открытые для самых разных прочтений и вступающие в активное взаимодействие с другими «текстами» по принципу «интертекстуальности» — явного или скрытого цитирования, диалога, пародии. Игра и ирония — основные качества этой литературы, ставшей самым характерным явлением художественной жизни конца XX столетия.